«Дайте мне точку опоры, и я переверну мир», - сказал Архимед и вошёл в историю как великий математик, физик и в целом очень хороший человек. «Дайте мне пачку сигарет, и я попытаюсь далеко от мира не уходить», - сказал отец Адам и вошёл в новый вечер с жуткой головой болью и полным отсутствием понимания того, что ему теперь следует делать. Лёгкие уже начинали тихонько молить не о пощади, а о быстрой смерти, вся комната насквозь провоняла табачным дымом. Возможно, гораздо проще было бы напиться и завалиться спать, но в пьяном состоянии мысли всегда крутятся вокруг предмета тревоги, а пьяный сон лишь заставит погрузится в них так, будто всё это происходит наяву. Священник откровенно боялся пить, ибо тогда он потеряет контроль над своей головой, тогда будет вынужден прокручивать в ней события последних дней и вновь столбенеть от ужаса перед содеянным. Куда проще глушить любые мысли сигаретами, освобождая голову от любых поползновений нежелательного.
О том, как самое желаемое столь быстро стало нежелательным думать тоже не хотелось. Слишком сложно что-то приятное переносить в разряд недопустимого, слишком сложно вспоминать что-то с высоты новых, неожиданно открывшихся обстоятельств. А виной всему нескончаемые поблажки и уловки, которые Адам использовал при оправдании собственных проступков. Он переворачивал слова Божьи в угоду одного себя и вот наконец сам стал жертвой собственноручно расставленной ловушки. Где-то на корках подсознания священник знал, что заслужил подобной кары, но напрочь отказывался её принять.
Единственный способ пережить всё случившееся с минимальными травмирующими последствиями – принять неизбежно случившееся и отпустить. Сделанного не вернуть, а значит нужно просто смириться и научиться жить дальше с осознанием собственной греховности. Но одно дело это понять, и совсем другое – исполнить. Не так-то просто простить себя за то, что связал себя порочной связью с родной дочерью, которую должен был всеми возможными и невозможными способами от подобных связей уберечь. Он должен был видеть её счастливую улыбку во время совместной прогулки в каком-нибудь соседнем парке, а не наблюдать за тем, как её рот раскрывается в протяжном стоне, а лицо покрывается пеленой похоти. И эти воспоминания, что ещё совсем недавно казались ему заслуженным достояниям, сегодня заставляют хвататься за голову, в попытки руками вытащить их на свет Божий и поскорее сжечь, дабы больше никогда не увидеть. Одно дело – идти на этот шаг осознанно, знать, что вступишь в связь самую греховную и уже иметь в запасе парочку для того оправданий. И совсем другое узнавать правду гораздо позже, когда изменить что-то невозможно и остаётся только утонуть в собственном отчаянии. Адам бы многое отдал за то, чтобы стать в своих глазах ветхозаветным Лотом, чьи действия легко оправдываются невменяемостью, а значит и отсутствует необходимость себя винить. Но священник находился в трезвом уме, а незнание пока не кажется ему столь весомым аргументом, дабы позволить себе за него ухватиться. «Незнание не освобождает от ответственности», - привык он говорить в своих многочисленных проповедях. Привык настолько, что сам начал искренне верить.
Вид несчастного священника полностью отражает его внутреннее состояние – взгляд бегающий, всегда чистая выглаженная рубашка помята и не застёгнута на верхние пару пуговиц, на штанах в паре мест серо-белые следы от упавшего на них пепла, что так хорошо заметны на чёрной ткани. Он сидит за столом, облокотившись на спинку кресла, и больше похож на не самую лучшую копию всегда уверенного себя. И самое главное – колоратка валяется на полу возле стола, как символ падения с вершины непорочности на бренную землю. В голове Морга впервые за долгие годы начинают ползать сомнения относительно его чистоты и подобности Богу. То самое главное, за что он держался столько времени, что помогло ему найти призвание и двигаться вперёд рушилось на глазах, и святой отец, как ни старался, никак не мог удержать на местах обломки разваливающейся святости.
Услышав звук открывшейся двери, Адам непроизвольно вздрагивает и давится растекающимся по лёгким дымом. Нещадно кашляя, он поворачивается в сторону входа и замирает на месте. Его нынешний гость – последний человек, которого он хотел бы видеть. И, конечно, он входит совершенно без стука потому, что имеет на то самые резкие причины, дарованные ему отцовской неосмотрительностью.
Он не может на неё смотреть, но смотрит неотрывно. Нет ничего странного в том, что теперь, когда его совесть, вооружившись слишком огромным для неё молотом, беспрерывно стучит по его сознанию, воспоминания самые неподходящие лезут в голову без очереди, стоит только Авроре появиться на пороге. Воспоминания неподобающие и неприемлемые, но столь жаркие и всё ещё заставляющие чувствовать вкус невинных губ. Адам гонит их, пытается гнать, но они всё возвращаются и возвращаются к нему, как катится вниз камень, с таким трудом закатанный на гору Сизифом. Он не прячет глаза, а встречается с ней взглядом, готовый с поникшей головой выслушать любые упрёки и обвинения. Священник совершенно уверен, что это лишь малая часть того неподъёмного наказания, что он так нечаянно заслужил.

Избегая любого контакта с внешним миром, священник, сам того не до конца осознавая, на корню обрубал все возможные случайные встречи с Рори. Он практически перестал выходить из своей комнаты, все церковные обязанности переложив на самого опытного монаха, способного хотя бы временно перенять у Адама обязанности. Морг максимально сторонился людей, подпуская ближе лишь тех, кто жаждал встречи с ним достаточно рьяно. В его голове не возникло и мысли о том, что после всего случившегося ему стоило бы поговорить с Авророй, попытаться совместно успокоиться и прийти к какому-то решению. Напротив, он боялся этой встречи, будучи абсолютно уверенным, что пройдёт она примерно также, как его последняя встреча с Клариссой. Он был абсолютно уверен, что Рори его искренне ненавидит, и лишь единожды за всё это время предпринял попытку всё-таки с ней заговорить.
Почему он решился на данный шаг именно в тот самый вечер, когда Рори нуждалась в нём больше всего – неизвестно. Быть может, это всё не более, чем глупое совпадение. Возможно, здесь поработала какая-нибудь специальная магия отцовского сердца, а может на то у Господа был свой особенный замысел. Причина совершенно не имеет смысла, когда результатом служит чья-то возвращённая с того света жизнь.
Он сам не до конца понял, как именно в тот вечер оказался в её комнате. Просто ноги принесли его туда, а кулак настойчиво постучал в дверь. А потом ещё. И ещё. Он был согласен немедленно ретироваться с места, молчание её он не мог интерпретировать иначе, кроме как не желание с кем-либо говорить. Но что-то всё-таки вынудило его тогда открыть эту зловещую дверь, после чего в ужасе замереть на месте и начать судорожно соображаться, что сейчас следует делать. Таблетки, созданные для облегчения непростой человеческой жизни, сейчас были вполне способны эту самую жизнь бессовестно отобрать. В тот момент он не думал о том, что самоубийство всё-таки грех и самоубийца обязательно будет гореть в аду, а тело его даже не позволено будет захоронить на церковном кладбище. Единственное, о чём он мог тогда думать, так это о собственной беспомощности в столь непростой ситуации и необходимости что-то всё-таки сделать. Адам был готов задушить самого себя голыми руками за то, что никогда толком не изучал никаких исцеляющий техник. Всё, что он умел – это манипулировать людьми. Однако мертвецу безвреден даже самый умелый гипноз, а значит единственное, на что он сейчас способен, так это трясущимися руками набирать на телефоне номер медицинской службы и молиться Богу, что врачи подоспеют не менее чем вовремя.
Стрессовой ситуации было достаточно, чтобы позволить совсем уж обессилившему священнику на руках отнести к дверям церкви погибающее тело. Встречающиеся ему по дороге церковнослужители шарахались в сторону, но это сейчас абсолютно неважно, Адам всегда сумеет стереть из их голов нежелательные воспоминания. Опустив тело Рори на относительно чистые порожки, он склонился над её телом, в отчаянной попытке сделать хоть что-нибудь ещё. Он перебирал в голове всевозможные привычные заклинания, что не раз помогали ему вырваться из оков какого-нибудь перешагнувшего черту наркотического состояния. Священник шептал эти слова обрывками, мешая и без того неясную речь с молитвами, дабы если уж не его собственная, то хотя бы сила Господа ей всё-таки помогла.
Конечно, он сделал всё возможное, дабы столь опрометчивый поступок не аукнулся Рори какими-либо проблемами. В больнице никто не знал, откуда девочку доставили и что именно с ней произошло. И нет, он так и не решился хоть раз её проведать, побоявшись встретиться со всё тем же ожидаемым взглядом полным ненависти. Он стал ещё больше курить, и не смог остановиться даже тогда, когда девушка вновь вернулась в церковь. Ей некуда было больше идти, и где-то в глубине души Адам всё-таки надеялся, что она здесь и останется. Однако всё, как и всегда, получилось совершенно иначе.
Её слова как пуля, метко угодившая прямо промеж глаз. Пускай он и не хочет её видеть, пусть боится, но её уход для него сейчас сродни предательству. После истории с таблетками ему просто хочется, чтобы она всегда была где-то рядом, примерно в районе видимости, чтобы он всегда успел вовремя отворить зловеще молчаливую дверь. Но возразить дочери Адам попросту неспособен, как не способен и отвести взгляда он от её кричащих на него глаз. Просить остаться ему кажется бессмысленным, в её действиях слишком много решительности, дабы поддаться на его робкие уговоры. Он страшится ей перечить – не хочет подливать масло в и без того пылающий костёр. Вдруг после его слов она немедленно развернётся и кинется вон, а он больше никогда её и не увидит.
Не успев оправиться от первого потрясения, он слышит новое, что словно удар под дых, выбивает из лёгких неуверенный воздух. Её «Вы» звучит поистине страшно, будто не было меж ними тех нескольких счастливых дней, что не позволяли стенам небольшой комнатушке хотя бы недолго отдохнуть от радостного смеха. Она возводит между ними новую баррикаду и больше не собирается сдаваться, пусть даже с боем, а он не может винить её в этом решении. Единственное, чего ему сейчас хочется, так это покрепче сжать её в объятиях и умолять больше никогда не произносить это страшное слово в его адрес. Но вместо этого он лишь отчаянно следит за каждым её шагом, прекрасно осознавая, что как раньше уже никогда не будет.
Её слова для него сродни насмешкам. Будто бы он действительно способен щёлкнуть пальцами и стереть уже из своей памяти слишком дорогие сердцу воспоминания. Воспоминания, что он так усердно гонит от себя всеми доступными способами, но каждый раз оставляет едва приоткрытой форточку, дабы те всё-таки успели возвратиться на место.
Её слова для него сродни неприкрытой ненависти. Будто бы он истязает себя лишь напоказ, а она видит в нём лишь бессовестное чудовище. Адам знает, что гнев её вполне обоснован и справедлив, но совершенно отказывается верить, что его Рори способна бить исподтишка и сразу в самую болезненную точку.
- Рори, послушай, - будто бы смертельно раненный волк, он говорит из последних сил и даже не пытается потянуться за протягиваемой ему колораткой. Бессменный атрибут для него сейчас равен раскалённой цепи, что впивается в кожу, оставляя в напоминание страшные шрамы.  Он не помнит, когда последний раз надевал её и когда она успела оказаться лежащей на полу. А ещё он до смерти боится случайно коснуться её руки.
- Рори…
Слова оправдания вертятся на языке, но всё никак не соглашаются вырваться наружу. Попытки выловить то самое, что смогло бы исправить и без того ужасное положение не имею никакого смысла. Язык не слушается умелого оратора, позволяя лишь выговорить такое короткое и такое родное имя.
Аврора Мелоун. Судьба решилась расщедриться на всё никак непрекращающийся поток злых шуток. Монограмма её имени полностью совпадала бы с его, и от этого осознания хочется с горечью рассмеяться. Последней его мыслью, перед тем как дверь в комнату вновь открывается, становится мысль о том, что случись всё несколько иначе, он был бы абсолютно счастлив увидеть рядом с её именем свою собственную фамилию. Как символ принадлежности и той нерушимой связи, что так или иначе устанавливается между детьми их родителями.