По дороге домой он, наконец, позволяет себя (немного) расслабиться и признать — на то, чтобы затянуть рану, хватит сил, но совершенно не хватит настроения. Руки от усталости сами собой тянулись свинцовыми плетями к земле. Последние два дня складывались в одно сплошное усталое “если бы”. Эту череду оправданий Габриэль старался вытеснить из головы как минимум блаженной пустотой, но мысли по кругу возвращались к бесконечному “всё было бы нормально, если”.

Пальто в коридоре падает мимо вешалки — Атлас морщится, косится на подлый крючок, оказавшийся на пару сантиметров дальше, чем он ожидал, и переводит взгляд на поджавшую губы Марту.
— Меня ни для кого нет, — цедит вместо приветствия. — Умер, уехал, впал в кому, придумай что-нибудь, если будут спрашивать.
— Ужинать вы тоже не будете, — не вопрос, утверждение с нотками осуждения. Габриэль не отвечает, трёт пальцами веки и проходит мимо, поднимаясь к себе.

Возможно, ещё пару дней назад надо было перестать давить на выносливость и нормально выспаться. Но перестать загонять себя и всю группу было словно выше его сил. Как итог — успешно завершённая операция, злые арбитры и безмолвно вымотанный Атлас. Впрочем, помотало и высушило их всех. А досталось только ему. Как награда за невнимательность. Он мог бы поступить иначе. Мог бы предусмотреть. Мог бы…

Какая, к чёрту, разница. Мог бы. Если бы. Не сделал — и точка. Уже ничего не исправишь.

В нём хватает запаса сил на то, чтобы простоять полчаса под душем, смывая остатки грязи и запёкшейся крови. Рана тянется от бедра по рёбрам вверх, рассекая кожу, перебирается к солнечному сплетению и врезается выше ровно в центре груди, добираясь до ключиц. Топорное, глупое заклинание, которое можно было бы предусмотреть. Потом ему говорят: “спасибо, что прикрыли, сэр”. Габриэль добавляет мысленно: “спасибо, что не забыл про щит, придурок”. Не будь щита — пришлось бы собирать внутренности по старой брусчатке, а потом вымывать грязь. Отвратительно.

Рана затянется в шрам. Шрам растворится в коже. Через пару месяцев он не будет об этом вспоминать. Просто очередной паршивый день в череде таких же очередных паршивых дней. На рёбрах кровит. Накинув на плечи полотенцу, Атлас возвращается в спальню, замирая на несколько мгновений: прохладный воздух из распахнутого окна сбивает с толку свежестью и запахом весны в воздухе. Порозовевшая вода скатывается к бёдрам и ниже, щекочет кожу у колена, оседает на ковре. С волос и подбородка капает.

— Мистер Атлас! — Марта даже не дошла до двери, а голос срывается почти на крик.
Под аккомпанемент стука в дверь он опускается на край кровати, стягивая полотенце с шеи и накрывая им бёдра.
— Габриэль, — Марта заглядывает в спальню, хмурится, но ничего не говорит. У неё бледный и взволнованный вид. — Джедедайя не в себе. Как вы вернулись — словно демон в него вселился. Может, можно что-то сделать? — Она вздыхает, а за её вздохом Габриэль, наконец, различает длинный, хриплый и протяжный вой, смешавшийся с лязгом железа о железо.
— Выпусти его, — он не поднимает на Марту взгляд, ведя пальцами вдоль кровящей раны. Уже не такая глубокая, как несколько часов назад. Залечить себя до конца он не дал — хотелось домой. Спать.
— Что вы! — возмущение в неё превосходит страх. — Он же дурной совсем!
— Марта, — возможно, она сказала бы что-нибудь ещё. Под тяжёлым взглядом женщина замолкает, прижимая обе ладони к губам. — Я сказал выпусти его.
Она молчит целую минуту. Атласу её не жаль.
— Я надеюсь, вы знаете, что делаете.

Усталость обхватывает множеством огромных мягких лап. Габриэль прикрывает глаза, так и оставшись сидеть на краю кровати, смотрит в сторону раскрытого окна и лениво думает, что свет в спальне стоит выключить, но для этого придётся поднять руку и что-нибудь сделать. Рана ноет и пульсирует горячим, отдаваясь этой болью до самого хребта. С первого этажа раздаётся приглушённый короткий женский возглас и лязганье распахнувшейся тяжёлой двери, а следом — частое, шумное дыхание на лестнице.

Зверь едва пролезает в проём. Габриэль жестом руки закрывает за ним дверь, не отводя взгляда от волка. Тот напряжён, двигается так, словно сидит в засаде — припадая на все четыре лапы и словно стараясь казаться ниже. Когда-то Габриэль несколько раз подумал бы, прежде чем подпускать Джеда к себе в таком виде, пусть накануне они и спали в одной кровати. Теперь это всё не имеет никакого значения. Давно уже не имеет. От этого осознания когда-то стало легко и спокойно.

— Вот ещё слюней твоих мне не хватало, — ворчливо выдыхает, обнимая ладонями волчью морду. Жёсткая шерсть тёплая и чуть влажная. Габриэль зарывается в неё пальцами, почёсывает лобастую голову за ушами, мощную шею и еле заметный скат плеч, перебирается ладонями на хребет и сжимает пальцы, тянет зверя ближе. — Привет, чудовище.

В этом всём есть нечто особенное. Он не сможет описать словами. Наверное, никогда. Особенное чувство, которое он выделил именно этой здоровой зверюге — отдельное место между рёбер и в спектре эмоций. Что-то непреодолимо прекрасное и одновременно страшное до ужаса. Что-то, что он может доверить только своему зверю, в каком бы виде он ни был. Ведь быть уязвимым столь открыто и столь честно рядом с кем-то — это подставлять вывернутую наизнанку душу и признаваться в безоговорочном доверии. Когда всё это только началось, когда он впервые потянул зверя за ухо, заставляя лечь рядом в кровать, когда впервые заснул в опасной близости с существом, которое, в теории, имеет некоторые проблемы со сдержанностью — примерно тогда Атлас посчитал себя слегка… сумасшедшим. Но от того не менее счастливым.

Довериться кому-то впервые за сотню лет — удивительное чувство. Трепетное, нервное, пьянящее ленивым адреналином и затягивающее, словно оригинальный и сильный наркотик. Довериться кому-то и открыться.

— Марта никогда не привыкнет к тому, что в таком очаровательном мальчике скрывается такая большая и злая собака, — в голосе звучит усмешка. Атлас прижимается губами к кожаному влажному носу там, где начинается жёсткая короткая шерсть, шумно вздыхает и заставляет зверя прижаться лбом к груди. Обнимает здоровую голову, отвлекаясь от тянущего, пульсирующего чувства боли, нарастающего с каждой минутой. — Я не помню, говорил тебе?... Иногда хочется надеть на тебя ошейник, — признаётся, выдыхая свистящим шёпотом, еле слышно. Но волк услышит. Пальцы путаются в шерсти на волчьей шее. Еле слышен отголосок биения огромного звериного сердца.

Не далее как вчера, до начала операции, умник Кингсли грозился подарить абонемент в прекрасный зоомагазин для богачей. Шутку Атлас снисходительно пропустил мимо ушей, как и вычурную открытку с кучей аляпистых цветов и размашистым “с днём рождения, старик, жаль, что такую цифру нельзя написать на лбу”. Отношения с Кингсли всегда были… натянутыми. Впрочем, при этом они умудрялись оставаться на уровне приятельских ещё до… ещё до того, как Атласа позвали в Надзор.

Открытка валялась на прикроватной тумбочке ярким куском картона поверх тёмного лакированного дерева.

— Следующее полнолуние постараюсь провести с тобой.