Громкий и непрерывный стук в дверь вынуждает проснуться не хуже любого будильника. Однако стрелка на часах, повешенных кем-то ещё задолго до прихода Адама в эту церковь, показывает далеко не утреннее время. Напротив, она настойчиво оповещает о том, что всего несколько минут назад пробил третий час ночи, что нередко в народе называется временем дьявола. Священник не верит в эти глупые россказни, однако поднимается с кровати слишком неохотно. Для тех людей, что будят других посреди ночи давно уже стоило расширить список смертных грехов. Морг не является таким уж прям обожателем сна, но всё же благодарно ценит каждую минуту, проведённую в кровати. Нередко дни проходят слишком тяжко, вставать всегда приходится слишком рано, а ложиться получается уже слишком поздно. Адам практически готов проклясть того самого человека, что сейчас бессовестно стучится в дверь его комнаты.
Мысленно поблагодарив Бога за даруемое Им терпение, святой отец всё-таки поднимается с кровати и направляется к двери. В последний момент, практически за несколько секунд до того, чтобы схватиться за ручку, он всё-таки успевает вспомнить о том, что находится совершенно без одежды. Привычка спать в том, в чём его известнейший тёска разгуливал по Райскому саду, появилась у Адама не так давно, лишь в стенах этой церкви. Лишь здесь у него наконец появилось место, в которое ни одна живая душа не войдёт без его на то разрешения, пусть хоть внутри, хоть снаружи будет бушевать пожар или в свете утренней зари возникнет сам архангел Михаил. Это был своеобразный протест далёкому прошлому и прямо-таки мальчишечья прихоть, попытка доказать своё высокое положение. В комнате было идеально чисто, вся одежда, аккуратно развешанная, находилась в высоком дубовом шкафу. Привычка ежедневно приводить в порядок своё спальное место осталось у Адама ещё со времён приюта.
Стук всё никак не прекращался, в потому священнику пришлось очень наскоро в темноте открывать дверце шкафа и натягивать на себя первое, что попалось под руку – это были его чёрные повседневные штаны. Стук уже начал отдавать в ушах, а потому Морг довольно быстро договорился с собой о том, что этого будет достаточно, и наспех отворил эту чёртову дверь.
На пороге оказался один из послушников, мальчик лет четырнадцати, с большими заспанными глазами и разлохмаченными волосами. Принесённая им новость заставила падре закатить глаза. Какой-то пьяный дебошир решил посреди ночи завалиться в церковь и требовать исповедь. Не самое приятное происшествие, случающиеся довольно редко, но всё-таки не являющееся чем-то совсем выходящем за пределы возможного. Алкоголь нередко вселял в головы людей довольно странные идеи, и мысли о собственной греховности были из них ещё не самыми ужасными. Но так или иначе, а каждый раз вот с такими выходками приходилось справляться именно что Адама. Остальные слуги его церкви чаще всего выполняли лишь курьерские функции да помогали во время службы – все проблемы священник привык решать самостоятельно.
Если честно, мужчина был совершенно не удивлён, когда увидел этого забаррикадировавшегося в исповедальне хулигана. Морг мысленно похвалил себя за то, что отослал второго послушника, попытавшегося выгнать из церкви дебошира. В такие моменты гораздо лучше, когда рядом не находится посторонних лиц. Кто знает, быть может ему придётся прибегнуть к магии, а видеть её применение обычного человеку было никак нельзя. А в данном случае так и вовсе следовало отослать всех возможных свидетелей куда-нибудь подальше. На язык пьяницы уповать не приходится, он развязывается слишком быстро и начинает разбалтывать вовсе не то, что вообще стоило бы произносить вслух. Естественно, Адам не мог никому сказать, что у него есть сын. Он священник, принявший целибат, о каких детях вообще могла вестись речь? Но Боджирао, естественно, об этом бы наверняка даже и не подумал, а потому единственное, что оставалось святому отцу, так это сгрести бездумное чадо в охапку и отволочь к себе в комнату.
- Баджирао, - строго произносит он, прямо-таки нависнув над рассевшимся на стуле сыном. Когда Адам действительно злился, то называл сына исключительно по полному имени – эту родительскую особенность он прочувствовал в первые же дни после знакомства с Ортегой.
Священник терпеливо ждёт, пока юнец возьмёт его за руку, а потом наградит будто бы покорным поцелуем. Диагноз неутешителен – он в стельку пьян. Неуважительное высказывание о Боге становится последней каплей в полнящемся чане негодования. Сам факт того, что парень заявился в церковь в нетрезвом виде уже вывел мужчину из шаткого равновесия, несколько предопределив свою дальнейшую судьбу.
Хлёсткая пощёчина, звук от которой раздаётся на весь главный неф, обжигает не только небритую щёку, но и руку по ней ударившую. Вынужденная мера, вызванная совсем не беспочвенным гневом. Адам рассержен, а Баджирао пьян – отец хватается кистью за плечо сына и прямо-таки выталкивает его из кабинки. Церковь – не место для выяснения отношений, а потому мужчина теперь уже хватает парня за загривок и как нашкодившего котёнка тянет за собой в свою комнату. Туда, где никто не помешает научить ребёнка вести себя хорошо.

Воспитание детей – штука сложная. Особенно, когда твоему ребёнка чуть больше семидесяти лет и воспитывать его уже как бы поздно. Но с Баджирао этот номер не проходит. Он будто шальной подросток каждый раз выкидывает такой номер, после которого падре приходится либо стыдливо краснеть, либо скрепя зубами ругаться. Ортега совершенно не чувствует грани, будто бы не понимает, что делать в принципе можно, а что нельзя. Конечно, Адам не запрещал ему приходить в церковь. Напротив, семидесятидвухлетний молодой человек можно возвращаться в неё тогда, когда только захочет. Этакая попытка наладить контакт, действительно прочувствовать эту нерушимую кровную связь. Однако священник не мог и подумать, что ему когда-либо придётся объяснять сыну, что заваливаться в церковь посреди ночи в нетрезвом состоянии – это плохо. Это казалось ему настолько очевидным, настолько самим собой разумеющимся, что определённо точно не требовало дополнительных уточнений. Но не для Рао. Порой Моргу казалось, что для юного мага в принципе не существует такого понятия, как «нет» или «нельзя». Его необузданность он считал побочным эффектом итальянской крови, ни в коем случае не признавая своё собственное нежелание кому-либо подчиняться.
Адам искренне надеется на то, что кроме тех двух послушников Ортега больше никого не разбудил, а те двое уже успели оказаться в своих постелях. Было бы очень некстати, если бы они лоб в лоб столкнулись с каким-нибудь мучимым бессонницей церковнослужителем, у которого явно возникли бы вопросы, зачем священник тащит за собой посреди ночи пьяного посетителя. Святому отцу сейчас совершенно не до разборок и объяснений, а потому лишь оказавшись у дверей собственной комнаты, он может наконец быть уверен, что опасность миновала.
Со всей накопившейся злостью он вталкивает пропойцу в комнату, заботливо направив эту тушку в сторону кровати, дабы ребёнок ни в коем случае не разбил себе нос во время падения на пол. Соблазн как можно громче хлопнуть дверью велик и пересилить его не так просто, и всё же Адаму удаётся это сделать. Шума было произведено и без того более чем достаточно. Он складывает в замок руки и подносит их ко рту, борясь с желанием хорошенько так накричать на нерадивого сына. Но это бы опять-таки было слишком громко, а потому нужно хотя бы немного успокоиться и не дать себе перейти на крик.
- Послушай, Баджирао. Когда я сказал тебе, что ты можешь приходить ко мне в церковь в любое время, я не мог и подумать, что мне придётся уточнять тебе, в каком состоянии делать это можно, а в каком нельзя, - говорить строго, но негромко у него в принципе получается. Зато глаза вот метают молнии и кажется, будто Ортегат сейчас действительно умрёт на месте. – Я даже не знаю, какая выкинутая тобою глупость хуже. То, что ты позволил себе прийти в Дом Божий в таком виде или то, что ты разбудил полцеркви своими богохульными речами. Я не нахожу слов, чтобы высказать всё своё негодование. Ты вообще меня слушаешь?
Последний вопрос был скорее риторическим, чем требующим ответа. Конечно, он его не слушал. Как вообще в таком состоянии можно кого-то слушать? Адам внимательно проследил за тем, как маг поднялся с кровати и подошёл к нему – священник был жутко удивлён тому, что Рао удалось не свалиться где-то во время своего пути. Он просит прощение столь искренне, как сделать это может только глубоко пьяный человек. Морг делает глубокий вдох, после чего позволяет сыну наконец себя обнять, что удаётся ему с трудом. Продолжать вычитывать его сейчас совершенно бесполезно – это понятно и саму беспросветному глупцу. Священник степенно кладёт одну руку на голову провинившемуся, а вторую на спину.
- Да, Рао, я тоже по тебе скучал, - говорит он устало, больше не пытаясь что-либо объяснить или наставить. Может быть завтра, когда этот нарушитель спокойствия проспится и будет в состоянии выслушать напутственные речи.
Морг выпускает его из своих объятий в надежде, что Ортега отправится на кровать. Выгонять его сейчас было бы огромной глупостью, а потому мужчине ничего не остаётся, как отдать сыну собственное спальное место. Тяжело вздохнув, Адам подходит к шкафу, в надежде отыскать там что-нибудь хотя бы отдалённо напоминающее одеяло и подушку – спать на холодном каменном полу ему вовсе не хочется.
Слова Баджирао заставляют священника замереть на месте. Он практически уверен в том, что ослышался, но всё-таки ему становится как-то не по себе. И вот новая странная фраза, на которую Морг наконец оборачивается и недоумённо смотрит на сына. Пьяный бред? Скорее всего. Он слушает его внимательно, пытаясь поскорее придумать, чтобы правильнее было бы ответить. Но не отвечает ничего, так как сказать ему на это просто нечего.
Протянутая вперёд ладонь вынуждает его с некой опаской приблизиться к лежащему на кровати. Верующие нередко тянут к нему руки, однако сейчас Адам совершенно уверен в том, что Ортега не желает исповедаться. Его сальный взгляд неприятно скользит по телу и Морг с опозданием вспоминает о том, что практически не одет. Излишняя спешка никогда до хорошего не доводит.
Он молчаливо протягивает ему руку и тут же теряет равновесие, чуть было не падая на кровать. В естественном порыве отринуть в сторону ему не дают чужие объятия, а также собственное непонимании ситуации. Колючая длинная щетина неприятно щекочет голую кожу, священник тянет к безумной голове руку, дабы прекратить эту издевательство. Но вовремя брошенный взгляд уберегает от резких движений, Рао смотрит столь пронзительно, что святой отец не может позволить себе его отстранить от себя.
Похож ли ты на свою мать? А похожи ли между собой два розовых бутона, с разницей в несколько лет выросших на одном и том же кусте? Ортега одним лишь своим упоминание Марии вновь заставляет Адама искать в сыне черты его матери. И вновь он слышит своё давно позабытое имя.
- Да, - негромко, с некоторой скорбью в затихающем голосе. – У тебя её глаза.
Он всё-таки кладёт руку ему на голову и зарывается пальцами в растрёпанную шевелюру. Его волосы такие же мягкие и такие же чёрные, как те, которых он касался в последний раз больше семидесяти лет назад.

Какой-то особенной, заставляющей сердце трепетать любви к искусству у священника никогда не наблюдалось. Единственное, к чему он мог считаться себя неравнодушным, так это к работам мастеров Возрождения, чьи фрески и по сей день украшают стены величественного Ватикана. Именно в этом небольшом, но столь значимом для всего христианского мира государстве Адам впервые столкнулся с потрясшим его до глубины искусством, заставившим замереть на месте и разглядывать стены с открытым ртом. Однако прохладное отношение к другим проявлениям человеческой гениальности вовсе не стало помехой для небольшой доли просвещённости в данном вопросе. Так, увидев на странице книги «Возвращение блудного сына», священник непременно назовёт автором этого полотна именно Рембрандта, и окажется абсолютно прав. Данной картине удалось войти в список тех немногих, что всё-таки отложились в памяти не являющегося большим поклонником искусства Морга. А всё потому, что, как и любой другой церковнослужитель, Адам был прекрасно знаком с той самой притчей, что легла в основу будущего шедевра.
Тепло чужого дыхания приятно оседает на коже. Священник позволяет себе закрыть глаза, всё также плавно поглаживая по голове своего собственного блудного сына. Сейчас он чувствует себя кем-то немного большим, чем просто святым отцом из Сан-Франциско. Сейчас он скорее тот счастливый старик из той самой истории, что является олицетворением самого Отца Небесного. Адам бессовестно себе льстит и не может сдержать улыбки, вызванной столь богохульной мыслью. Рао бесконечно пьян, Рао ведёт себя как ребёнок и постоянно выводит его из себя. Но он возвращается к нему практически каждую неделю, если не чаще, и каждый раз смотрит так вдохновлённо и обожающе, что священник хотя бы на долю секунды позволяет себе ощутить себя самим Богом. Он чувствует, что нужен этому заплутавшему мальчику. Морг чувствует себя нужным не потому, что в очередной раз замутнил чей-то рассудок, а потому что Ортега действительно в нём нуждается. И сам Баджирао оттого становится ему абсолютно необходимым.
- Я не знаю, - честно признаётся он. – До знакомства с тобой я не так часто о ней вспоминал.
Адам совсем не думает о том, что может вызвать справедливый гнев своими искренними словами. Не всегда стоит произносить правду, особенно когда говоришь мальчику о его матери. Но сейчас это негласное правило напрочь вылетает у Морга из головы. Разве кто-то может воспротивиться воле милостивого Бога? Близость родного сына кажется ему сейчас совершенно сокровенной, будто на месте взрослого мужчины сейчас находится младенец, которого священник должен был с обожанием качать на руках. Он даже не замечает, что чужие пальцы скользят по его пояснице, он слишком увлечён своими собственными мыслями.
Но вполне однозначная фраза и последовавший за ней мокрый поцелуй быстро опускают святошу на Землю. Ощущения слишком приятны, чтобы в ужасе мгновенно от них отстраняться. У Рао есть несколько секунд, прежде чем разум священника наконец ловит себя на месте, что пьяный парнишка всё-таки перешёл черту дозволенной сыновьей ласки и пора бы это безобразие прекратить. И в себя приходит Адам более чем вовремя, успевая поймать настырные пальцы на собственных штанах.
- Ты что творишь… - слишком громко, для столь позднего часа и погружённой в тишину комнаты. Слишком неуверенно для взбешённого происходящем отца.
Он резко сдёргивает его пальцы, ещё больше приспуская единственную находящуюся на нём сейчас одежду. К счастью, не насколько низко, чтобы приходилось краснеть и заставлять сына отвернуться. Застёжка надёжно удерживает штаны на благопристойном месте.
- Тебе пора спать, Рао, - вновь говорить строго у Адама не получается. Он отпускает руки Ортеги, после чего судорожно натягивает штаны повыше и делает шаг в противоположную от кровати сторону.
Священник наконец понимает, что позволил сыну и без того слишком многое. Он должен был бы винить собственную самовлюблённость, но винит в чуть было не случившейся неприятности дурацкую бутылку, всё ещё стоящую возле его кровати. Ему приходится встряхнуть головой, чтобы перестать чувствовать столь приятные прикосновения на своём теле.

Оставаться равнодушным к происходящему невероятно сложно. Нейтралитет, бездействие здесь совершенно не помогут, в конечном итоге всё равно придётся выбрать какую-то определённую реакцию, высказать своё мнение о ситуации. Но Адам из последних сил пытается отвертеться от этого решения, в надежде, что Рао успокоится самостоятельно и ему не придётся на этот процесс влиять. Розовые очки слетают со священника в тот момент, когда его сын вновь встаёт к кровати и подходит к нему. Больше сомнений быть не может, намёки потеряли свою двусмысленность и в принципе перестали быть намёками. Ортега прилагает все усилия, дабы оказаться как можно ближе к отцу, практически заставляет того себя обнимать. А Морг всё не может приказать себе оттолкнуть слишком многое дозволившего себе сына.
Не может или не хочет? Скорее не может себе позволить. Мужчина всё ещё чувствует свою вину перед этим немальчиком, перед его матерью и их общим испорченном прошлом. С момента их первой встречи прошло ещё не столь много времени, да и не сказать, чтобы Баджирао внёс много радости в жизнь привыкшего к одиночеству священника. Напротив, сплошное недовольство, злость и бесконечный стресс. Каждый благоразумный человек попытался бы побыстрее сбежать куда-нибудь подальше от столь неудобного и вообще невесть откуда взявшегося родственника, но Адам не может себе этого позволить. Ему кажется, что отошли он сейчас найдёныша куда-нибудь подальше, он потеряет право не только считать себя устами Божьими, но и в целом носить рясу. Его единственный шанс снять с себя этот грех, очиститься перед Его очами за чужую сгубленную жизнь – это окружить отцовской заботой её сына. Но любовь отеческая и та, что заложена в действиях Рао диаметрально противоположны.
Когда ладони молодого мага оказываются на его лице, Морг непроизвольно вздрагивает. Он не готов к такой близости, он чувствует себя крайне странно, но изменить своего положения не может. Отталкивать Баджирао сейчас было бы слишком опрометчиво – а вдруг он смертельно обидится и больше никогда не вернётся? И всё, прощай загробная жизнь и райское наслаждение.
Поцелуи на щеках горят не хуже капель святой воды на коже самого злостного грешника. Адам морщится, кладёт руки на плечи Ортеги, дабы того оттолкнуть. Но Рао говорит столь жалостно, а касается столь трепетно, что у священника просто не хватает сил, чтобы это всё-таки сделать. Он смотрит неуверенно, будто бы в мольбе его отпустить и наконец закончить это совершенно неугодное Богу представление.
- Рао, пожалуйста, - он всё пытается говорить как бы сверху, как стоит говорить недовольному отцу, но вместе этого будто выпрашивает остановиться.
Руки Морга связаны, он не способен сказать «нет» как издевающемуся над ним Баджирао, так и собственному благоразумию. Дать Ортеге то, чего он хочет было бы огромной ошибкой. Эта мысль всё крутится в голове прижимающегося лбом ко лбу сына священника. Слово «нельзя» огромными красными буквами стоит перед глазами, в то время как тёплые пальцы нежно гладят его по щекам, пытаясь переключить внимание мужчины именно на эти, абсолютно приятные и будто бы даже невинные прикосновения.
Он всё никак не может принять однозначное решение, когда чужие губы оказываются слишком близко и решение принимается за него. Адам в страхе жмурится, понимая, что сопротивляться ему совершенно невозможно. А с каждой новой секундой ему начинает всё сильнее казаться, что всё получилось не так-то плохо. Размышлять над тем, что было бы правильное, а что нет, становится гораздо тяжелее, когда всё твоё внимание фокусируется на телесных ощущениях. Короткими перебежками его рука сползает с плеча Ортеги и скользит сначала к его шее, а затем к лохматому затылку, где пальцами зарывается в густых волосах.
Баджирао целуется жадно, будто до конца его жизни осталось всего несколько минут и нужно как успеть погуще насладиться убегающим в прошлое моментом. Адам не сопротивляется его прихоти, но в какой-то момент покрепче сжимает его волосы и буквально отрывает его от себя.
- Постой, - немного запыхавшись, но гораздо увереннее.
Тело категорически против такого несвоевременного окончания всех лишь предвосхищающих действий, но и разум не соглашается так быстро сдаваться. В голове царит полнейший хаос, выход из которого находится на дне той проклятой бутылки, что всё также мирно покоится возле кровати.
Морг поднимает глаза, чтобы вновь встретиться взглядом с нерадивым сыном. И вновь он упорно сталкивается взглядом с Марией, что во второй раз доводит его до греха.
- Послушай, Рао, - он подбирает каждое слово, балансируя на грани двух противоречий. – Я не могу… это неправильно, понимаешь?
Его пальцы лишь крепче сжимают тёмные волосы, будто бы от того, насколько крепко он держится, может что-то зависеть. Тянет вниз, открывая доступ к и без того вполне доступной шее. Адам дышит слишком часто и полной грудью. Он пытается разглядеть в этих бездонных глазах хоть что-нибудь, что могло бы помочь ему разомкнуть этот порочный круг. Но с каждой секундой он лишь глубже проваливается в их беспросветный омут.

Отредактировано Adam Morgue (2018-08-16 10:50:53)

Наверное, человеку, постоянно противоречащему собственным убеждениям и так усердно ищущему в них лазейки, не так удивительно жить в постоянных оправданиях и поблажках саму себе. Сегодня я схожу в бордель, но ведь там много заблудших душ и как я могу спасать их от греха, если сам его не познал? Я продолжу промывать мозги невинным людям, вынуждая их любить меня и почитать, но ведь так я помогаю им избежать поистине страшных ошибок. Да, я не могу оторвать глаз от своего собственного сына и побороть вожделение, но разве можно следовать всем установленным моральным нормам, когда ты пропустил все стадии взросления своего ребёнка и потому просто не можешь воспринимать его таковым?
В голове священника царит бешеный хаос и откровенная сумятица, смешивая воедино набор таких похожих и в то же время кардинально различающихся понятий. Адам всё пытается выхватить ту самую правильную мысль, что смогла бы стать его путеводной звездой в этой заведомо тёмной ночи. Но пронзительный и столь много обещающий взгляд Рао не даёт мужчине разыскать свой ориентир. Он всё время сбивает, не даёт сосредоточиться. От него хочется отвернуться, взвыть волком и больше не подпускать к себе ближе, чем на расстояние вытянутой руки. Но парень находится столь близко, и он так преданно покладист, что сердце святого отца сжимается лишь от одной мысли о том, чтобы его отпустить.
Итальянский язык покорил тогда ещё незатейливого солдатика Морга с первого взгляда, заставив влюбиться в его мелодичность и резкость линий, в его пыл и страстность, что порой так не достаёт английскому языку. Итальянский никак не хотел ему поддаваться, но единожды приняв безоговорочную капитуляцию, стал одним из важнейших составляющих жизни священника. Порой ему даже казалось, что именно итальянский является его родным языком, а в будоражащих воображение сводах ватиканских дворцов больше дорогих сердцу черт, чем в домиках Балтимора. Итальянский был для священника языком Бога, ибо именно там его впервые захотели слушать, ему поверили и за свою веру позволили остаться живым.
Это был подлый выпад, удар под ребро, который никак нельзя было предотвратить. Собственное имя, разысканное под пыльного прошлого, кажется даже играет иными красками и жалит не хуже самой ядовитой змеи. Догадывался ли Ортега о том, какие чувства и воспоминания потревожит в своём отце, перейдя на язык своих предков? Это уже не имеет значения.
Адам нервно сглатывает, неожиданно осознавая, что всё-таки проиграл. Здравый смысл проиграл расплывающейся по телу похоти, проиграл не до конца сформировавшемуся пониманию отеческой любви, проиграл покорному Баджирао, коварно подкупая своей покорностью и вынуждая к противоестественным действиям.
Это прикосновение нельзя назвать неожиданным. В окутанной ночной прохладой и каменным стенами комнате тепло человеческой руки не может остаться незамеченным. Священник непроизвольно опускает взгляд вниз, дабы не только почувствовать, но и увидеть это прикосновение, но почувствовал движение пальцев вновь возвращается к лицу Рао. Вынужденное очередное столкновение с замутнённым взглядом предвещает куда более красноречивое выражение желаний. Молодой маг подаётся вперёд, и волосы его натягиваются, как хорошие струны. Адам всё-таки вздрагивает, когда ощущает пальцы сына на своём члене, и в этом можно легко разглядеть ещё не до конца омертвлённую стыдливость и несогласие с собственным решением.
Всё ещё крепко сжимая чёрные волосы, священник не находит ничего лучше, чем немного наклонить голову Ортеги. Он целует его в люб столь невинно, будто сын сейчас стоит перед отцом на коленях, вымаливая прощение, а не нагло прижимается поближе, похабно касаясь чужого тела через не столь плотную ткань штанов.
Мужчина наконец разжимает пальцы, чтобы дотронуться до сыновьего уха, ласково проскользить до подбородка и столь же невинно поцеловать Рао в висок. Он всё ещё касается губами смуглой кожи, вдыхая резкий запах пьяного пота, что не кажется ему сейчас непростительно противным, наверное, потому, что это запах его родного сына. Затем целует в уголок рта, а после льнёт с поцелует вовсе не отеческим, но определённо не таким торопливым, что захлестнул его всего минуту назад.
Его вторая рука ложиться поверх чужой руки, всё ещё находящейся на его члене. Он несильно давит на чужие пальцы и сам же на долю секунды прерывает поцелуй, потому что вынужден сделать рваный глоток воздуха. Это его второе, куда менее осознанное, но желанное разрешение.
Он тянется этой же рукой к вороту рубашки Рао, залезает под ткань и оглаживает выпирающие ключицы. Ему хочется касаться этого молодого и полного здоровья тела. Адам будто пытается выпросить прощение за то, что не дал сыну этой нежности и ласки тогда, когда тот был ещё неразумным мальчиком и действительно в ней нуждался. Будто сейчас можно что-то изменить.

Очень старательно, практически насильно Адам заставляет себя отвлечься от мысли о том, кто сейчас стоит перед ним. Он с удовольствием и без оглядки отдаёт себя ощущениям, покоряется им, пытается больше ни о чём не думать. Так гораздо проще позабыть об аморальности происходящего, о том, что такого в принципе не должно было быть. Лучше сосредоточиться на умелых ласках и производимом ими эффекте, вынуждающем прикусывать чужие губы. Отступать назад уже слишком поздно, да и не очень-то и хочется. Хочется побыстрее стянуть с себя штаны, что были натянуты в спешке и оказались не так уж и необходимы, а теперь лишь беспокоят своей теснотой и неуместностью.
Всё ещё держа одну руку на груди сына, второй мужчина пытается помочь ему расправиться с пуговицами на рубашке. Рубашке довольно грязной и сейчас совершенно ненужной. Наверное, всё-таки к счастью самому священнику сейчас нет необходимости думать о том, как бы поскорее избавиться от собственной одежды – её и без того ничтожно мало. Адам еле успевает убрать руку, прежде чем Рао попытается скинуть с себя рубашку и потерпит в этом занятии поражение. Мужчина хочет помочь и даже тянется к весящей на одних руках одежде, но, застопорившись на оголённом плече молодого мага, на которое непроизвольно соскользнула его рука, сделать этого не успевает.
Язычок ширинки скользит вниз не сразу, да и пуговица почему-то расстёгивается не столь быстро, как обычно, будто Баджирао нарочно медлит, хоть и парализовал своими действиями все намерения Адама. Священник практически замирает, лишь практически не осознанно продлевая и без того слишком долгий поцелуй. Единственное, о чём сейчас хочет думать, так это об уверенной руке на своём члене, что получит куда больше возможностей, когда со штанами наконец будет покончено.
Первое же прикосновение вырывает у него хриплый стон, заставляет посильнее стиснуть оголённое плечо и несколько податься вперёд. Голос сына вкрадчив и до безобразия пропитан обожанием. Адам даже не пытается ему ответить, ведь голос собственный его непременно подведёт, выдаст распирающую изнутри похоть и вовсе не отеческое желание. Хотя, беспокоиться о потаённости желания уже несколько поздно, когда они столь красноречиво засвидетельствованы твёрдым членом.
Когда Рао опускается на колени, Морг ловит себя на мимолётной мысли о том, что хочет его остановить. Совсем недавно сын в лучших рембрандтовских традициях упирался ему головой в живот, а теперь совсем не невинно слизывает его смазку. Но это лишь секундное побуждение, не больше, отголосок практически померкших мыслей о морали. Адам плотно сжатые зубы со свистом втягивает холодный воздух и вновь цепляется пальцами за вьющиеся кудри. Будто бы откуда-то издалека он слышит влажное причмокивание и лёгкое постанывание, куда громче стучит в висках. Мужчина слишком падок на всегда самостоятельно принятые доставить ему удовольствие решения любовников. Он никогда никого не принуждает, никогда не просит отсосать или с пошлой наивностью предлагает «сделать ему хорошо». Но во рту всегда тепло и влажно, и проходит не столь много времени, прежде чем маг сам начинает двигаться сам, толкаясь глубже и быстрее.
Но случайность всё-таки вынуждает его остановиться. Мысли всё ещё вихрем крутятся в его голове, и воспоминание о том, что перед ним всё-таки сын единственной поистине святой для него женщины, проскальзывает как-то незаметно. В одно мгновение ему становится гадко от одной только мысли о том, что те губы, что когда-то целовали умирающую Марию, теперь с упоением обхватывают его член.
- Хватит, хватит…
Хрипло, не совсем уверенно, но всё-таки протестует Адам и тянет Рао от себя, а затем и вовсе поднимает его на ноги. Как бы заглаживая свою вину перед его матерью, он лезет к нему с новым поцелуем. Чувствовать солоноватый вкус собственной смазки для него сейчас схоже с прощением.
Адам резко толкает парня в грудь, в сторону кровати. И когда тот всё-таки падает на спину, мужчина, помогая себе руками стаскивает и без того практически спавшие с него штаны. Неловкость от собственной наготы, что сейчас демонстрируется сыну, может быть довольно легко снята благодаря той самой жидкости, что плещется во всё ещё недопитой бутылке. Недолго думая всё-таки хватает причину своих бедствий и прикладывается к горлышку. Виски не совсем приятно обжигает горло, и когда священник решает остановиться, он оставляет бутылку в сторону, после чего проводит тыльной стороной ладони по губам, смахивая сладкие капли.
Первостепенная задача – помочь Рао избавиться от оставшейся одежды.

Знать о том, что эффект от наскоро выпитого алкоголя появится не стразу – это одно, но сразу же его не ощутить – совсем другое. Легче обратиться к самовнушению и поверить в то, что твои действия диктуются несколькими глотками виски, чем разбушевавшимися в собственном теле вполне объяснимыми желаниями. Но это ложь, о которой Адам пытается не думать. Он уже практически чувствует, как по венам растекается уверенность и способность проявиться инициативу. В алкоголе он не видит оправдания своим действиям, но нащупывает отказ от уже более неуместного стыда.
Он тянет за ботинки слишком резко, слишком суетливо. Самому священнику начинает казаться, что если он сейчас остановится, то растеряет весь свой пыл и с позором удалится из комнаты. И чтобы этого не случилось, он действует рвано, наскоро, будто бы наперегонки с самим собой. Он стаскивает с сына штаны, чуть было не стаскивая его самого с кровати, а затем впервые касается его нижнего белья. Здесь ему приходится умерить свой пыл и действовать более аккуратно – на прикосновения к члену Рао в его голове всё ещё стоит нерушимое табу, от которого он всё никак не избавиться.
Когда с одеждой наконец покончено, он нависает сверху, не совсем зная, что следует делать дальше. За него всё решает Ортега, когда тянет его на себя, заставляет повалиться. Итальянец будто паук, оплетает своими конечностями несчастную муху, которая всё пытается вырваться из его липких сетей. Или не так уж и пытается?
Пока сын водит ладонями по телу отца, последний пытается хотя бы немного приподняться на руках, чтобы Рао было не столь тяжело. Хотя подобная тяжесть может быть лишь приятна, Адам всё ещё пытается внести толику отцовской заботы в абсолютной противоречащую самим родительским устоям ситуацию. Это даже не Эдипов комплекс, когда маленьких мальчиков неосознанно тянет к своим матерям и они этого даже толком не осознают. Баджирао понимает всё сверх меры и всё равно тянет за собой в эту пучину невозврата, видимо хорошенько позабыв, чем кончилась та воспетая Софоклом история.
Решился бы мужчина сам изничтожить собственный запрет – неизвестно. Однако такой покорный сын спешит на помощь нерешительному отцу и сжимает ей свой член. Поначалу Адаму даже кажется, что его кисть не выдержит такого надругательства и тотчас же отсохнет. Но этого не происходит даже тогда, когда маг пару раз скользит по стволу, надавливает большим пальцем на сочащуюся головку. 
- Из-за своего желания ты больше никогда не свидишься с матерью, -  священник намеренно опускает тот факт, что его вины в общем грехе никак не меньше. О Небесах ему тоже можно даже и не мечтать. Однако проговориться о собственном пороке ему кажется совершенно недопустимым.
Ласка Рао кажется ему сейчас более естественной, чем ежедневный закат и восход солнца. Он уже привык к его умелым пальцам, а проворной работы языка даже немного не хватает. Не хватает на самом деле и самого главного, что в первую очень и вспоминается, когда кто-то ненароком произносит слово «секс». Он хочет, но не привык заявлять об этом во всеуслышание, предпочитая действия словам.
Сложно различить ту грань, где начинается очередной поцелуй и заканчивается следующий. Они сопутствуют любому действию, когда двое оказываются в одной постели, от них никуда не деться. Они занимают рот и помогают затихнуть и без того очевидному стону, слишком яркой реакции на манипуляцию рук.
Далеко не самая любимая священником часть подкрадывается ни то чтобы сильно незаметно. Адам не хочет сделать сыну больно, доставить неудобство, или, что ещё хуже, заставить сожалеть о задуманном. Он отпускает его член и ведёт рукой к ягодицам. Лучше сейчас потратить больше времени и получше растянуть, чем потом думать о том, что нужно было уделить больше внимания данному вопросу. Чего-нибудь, что могло бы заменить смазку, в комнате нет, а капель на члене определённо не хватит. Та самая проблема, о которой вовсе не задумываешься, когда ложишься с какой-нибудь очередной девушкой.
Пальцы святого отца двигаются как надо, но слишком медленно. Вынужденная плата за вынужденное желание.

Отредактировано Adam Morgue (2018-08-17 14:18:31)

Нетерпение неуправляемым потоком разливается по разгорячённому потоку, нетерпение бьётся в висках, оно практически осязаемо в этой небольшой, ставшей крайне душной комнатке. Нетерпение – это Рао, неугомонный волчок, что всё вертится на кровати, скользит руками по чужому телу и никак не хочет останавливаться. Святому отцу еле хватает сдержанности, чтобы не поддаться на эти весьма красноречивые попытки ускорить процесс. Но он заставляет медлить себя настолько, на сколько позволяют бьющие по уху стоны сына, его изворотливость и вполне однозначные движения. Адам знает, что для лучшего результата можно и немного подождать.
Молодое тело слишком притягательно, слишком радует глаз и слишком к себе влечёт. Стоило священнику переступить эту невидимую черту, позволить себе несколько большее, чем должен позволять себе отец, и вот он уже чувствует дикий голод. Парень не похож на его предыдущих любовников, Морг будто бы видит его насквозь, будто бы досконально знает каждый изгиб его тела, знает, в какой тональности будет звучать его новый стон. Плоть от плоти, связь незримая тянется невидимыми нитями, сплетая двух столь внешне непохожий между собой людей. В этой связи есть что-то особенное, Адам чувствует в молодом маге продолжения себя, чувствует нераскрытый потенциал и желание быть рядом. Его кровь льётся в его венах и это единение приобретает скорее священный, нежели пошлый смысл. Священник знает, что сам никогда бы не решился на подобную близость, что божья кара весит над ним Домокловым мечом, но Баджирао слишком умело решает эту естественную проблему. Он взваливает весь грех на свои крепкие плечи, а Морг лишь счастлив переложить на кого-то этот слишком неподъёмный для него груз. Это – его оправдание. Его возможность сложить с себя вину и больше не задумываться о его цене. Лишь это единственное, тонкое как конский волос обстоятельство и спасает от падения меча его не совсем чистую голову.
Сопротивление абсолютно бесполезно, когда Рао вновь достаёт своей бессменный туз из рукава и зовёт отца по лишь им двоим известному имени. Нагло ли сын пользуется этой столь нечаянной дарованной привилегией или же нажимает на уязвимое место отца совершенно неосознанно – значения не имеет. Но Адам, как самая глупая рыбёшка, ловится на этот крючок безоговорочно и тут же перестаёт двигать пальцами. Сделать большее просто невозможно, а Рао сам подставляется под отцовский член – дальше мучить юнца ожиданием просто не имеет смысла.
- Dio mio, - слетает с губ столь естественно, как каждый вечер перед сном слетает ежедневная молитва.
Баджирао всё ещё бессовестно узок, и это сводит с ума, заставляет остальные мысли уйти в далёкое плавание и больше не возвращаться. Мужчина толкается вперёд, до конца, пока не торопясь переходить к интенсивным движениям. Он всё ещё беспокоится, он всё ещё боится сделать больно. Он практически готов спросить у сына, как часто тот подставляет свою задницу желающим, с той самой интонацией, с которой родители впервые заводят с детьми разговор о сексе и просят пользоваться презервативами. Но это бы звучали до абсурдности глупо, учитывая новый этап их ещё совсем свежих отношений. Адам выпрямляет руки, дабы оказаться несколько выше, насколько это позволяют обхватывающие его конечности Рао. Он хочет посмотреть на своего сына в тот самый момент, когда человек наиболее искренен в своих желаниях, когда он правдив как ребёнок и не способен что-либо скрыть. Пока он ещё сам способен отличать веления сердца от желания похоти.
- Figlio mio.
Он подаётся назад столь же неспешно, сколько несколько мгновений назад двигался вперёд. Двигаться в принципе оказывается не столь просто, как бы хотелось, но терпение самого священника пока ещё только подходит к концу. Хоть и нещадно подгоняемый Рао, он неспешно набирает темп, прежде чем думать получается только одной частью тела, прежде чем ничто иное больше не имеет смысла. В какой-то момент Адам теряется в ощущениях, раз и навсегда прощаясь c остатками поверженного стыда.

Отредактировано Adam Morgue (2018-08-28 14:08:51)

Лишь кривя душой можно пытаться кому-то доказать, что Рао не есть воплощение греха. Можно с особым упорством разыскивать тот самый момент, когда он таковым стал, однако это вряд ли будет иметь хоть малейший смысл. Любого ловца обязательно станет дожидаться неудача, ибо подобного момента в принципе на свете никогда и не существовало. Ведь таковым, заведомо павшим, он появился на свет Божий, таким он в раз первый и последний увидел лицо родной матери и именно таким заходится стонами под телом родного отца. Баджирао грешен по своей сути, по смыслу своего существования и по причинно-следственной связи своего появления. Ведь быть, существовать его попросту не должно, он не более, чем случайность, ошибка. Погрешность. Внебрачный и нежеланный, явственное доказательство одной нарушенной клятвы и одной поломанной жизни. Нельзя винить за вожделение недоступного того, кто является одним ярким свидетельством удовлетворённой похоти. Нельзя винить его за то, что в мгновение ока он всё-таки становится желанным настолько, что даже самые стойкие моральные рамки в одночасье ломаются, а их треск слышится в хорошо различимых в ночной тишине шлепках тела по телу.
Его руки хватаются за чужие руки, оставляя на них невидимые смоляные пятна. Чёрные и грязные, что незаметны глазу, но так хорошо ощутимы разгорячённой кожей. Так пачкает грех, чьи следы не смоются под напором самой жёсткой мочалки и самого горячего душа. Рао – змей-искуситель, что нашёл своего Адама и теперь оплетает того прочными путами душевной привязанности, что передаётся через каждое движение его вовсе не покрытого чешуёй тела. События библейского сказания получили новую интерпретацию, где Ева носит абсолютно другое имя, а познание дьявола разрывает совершенно иные оковы. Постоянным составляющим остаётся лишь один человек, что раз за разом ведётся на эту старую как весь белый свет уловку.
Он издевательски дразнит, когда поднимается выше и ближе, когда касается языком чужих губ, но так и не даёт себя поцеловать. Священник покорно принимает правила этой игры, когда тянется вслед за не случившимся поцелуем. В том, чтобы чувствовать лишь скользкое тепло чужого тела, но не иметь лишней возможности до него дотронуться, есть своя соблазнительность. Адам упивается терпким шёпотом из красивых слов, что сливаются гармонией с поспешно следующими за ними хриплыми стонами. Он двигается рвано, совершенно не пытаясь установиться какой-то статичный темп, то практически замирая, то практически выскальзывая, а затем наскоро входя на всю длину. Будто бы подбирая свой собственных подход, пытаясь отыскать в калейдоскопе ощущений то самое, к которому захочется возвращаться раз за разом.
Толкающие в грудь руки вызывают недоумение, непонимание. Только что намертво приклеивающий к себе Рао теперь вынуждается отстраниться, что напрочь не вяжется с общей конвой происходящего. Адам не чувствует потребности что-то поменять, он наслаждается моментом и только теперь в его голове проскальзывает мысль о том, что он мог сделать что-то не так. Однако все его сомнения исчезают в мгновении ока, когда она оказывается лежащим на спине. Матрас кровати священника слишком жёсток, голова мужчины неприятно ударяется о её поверхность, но тягучая ласка не даёт и шанса данному обстоятельству что-либо испортить. Довольно подставляя шею под влажные поцелуи сына, Морг проводит рукой по чужой спине. Но рука его очень быстро соскальзывает, когда маг наконец выпрямляется и опускается на отцовский член. Адам совершенно неподвижен, лишь с ухмылкой смотрит на поджарой тело, скользит взглядом по несколько скрытым от него полумраком татуировкам, что сейчас кажутся ему плохо разборчивыми силуэтам. Ему тоже хочется оставить на Баджирао свой след, но не тот, что сойдёт с кожи всего за несколько дней и останется в памяти лишь далёким воспоминанием. Но имеет ли данное желание хоть какой-нибудь смысл, когда весь Рао есть этот след, что был оставлен священником в этом огромном мире и останется жить даже после его смерти, если прежде не натворит недопустимых глупостей. Мужчина ловит себя на мысли о том, что смотрит на сына с одобрением, отмечая для себя красоту чужого тела. Он видит, как вздымается в тяжёлом дыхании крепкая грудь, как лунный гуляет по смуглой коже, будто бы в попытке отполировать её до блеска. Адам опускает руки на переднюю часть бедра обеих ног Ортеги, а затем стискивая зубы сжимает её пальцами. Собственное имя звенит в ушах, заглушая не менее отчётливые и столь дразнящие стоны. Баджирао движется достаточно быстро, чтобы начать молить Бога о том, чтобы не кончить слишком рано. Священник не пытается больше как-то повлиять на ситуацию, полностью вверяя общее удовольствие в умелые руки сына.

Словно огромный ласковый кот, Рао делает так, как ему хочется, что ему хочется и когда хочется. Он ластиться, льнёт к священнику, ложится сверху и тут же поясняет, для чего были нужны все эти уже сами по себе приятные манипуляции. Руки мужчины моментально оказываются на спине сына, гладят вкрадчиво, периодически спускаясь до поясницы или же поднимаясь до макушки. Баджирао целует тягуче и сладко, принуждает позабыть о чём-либо кроме его губ и молить лишь о бесконечности текущего момента. Прерываться не хочется даже за тем, чтобы сделать лишний глоток воздуха. Адам обнимает сына крепче, а когда тот пытается отстраниться тихо стонет и приподнимаясь подаётся за ним, дабы урвать ещё несколько секунд этой маленькой смерти. Заставить себя отпустить Ортегу оказывается не так просто, но предвкушение стремительно приближающейся развязки всё-таки сильнее.
В какой-то момент Адаму начинает казаться, что он способен кончить только от одного вида разгорячённого сына, с таким упоением сжимающего в руке собственный член, да заполняющих комнату звуков. Священник откидывает на покоящуюся над головой подушку руку, до боли сжимает в кулак пальцы. Он громко втягивает воздух, после того, как нечаянно прокусывает изнутри щёку, когда усиленно стискивает зубы. Дышит тяжело и слишком часто, всё также через приоткрытый рот, в зародыше давя всё пытающиеся вырваться наружу стоны. В моменты, когда Рао нещадно сжимается на его члене, священник подаётся грудью вперёд, выгибаясь, запрокидывая голову. Только теперь ему не удаётся сдержаться и к срывающемуся голосу Ортеги прибавляется один несдержанный вдох.
Крепко жмурится, сжимает до того свободной рукой потихоньку съезжающую с кровати простынь в кулак. Мужчина еле подмечает тот момент, когда сын вновь склоняется к нему, когда тёплая сперма пачкает его живот. Единственное, что всё-таки не проходит мимо священника, так это неожиданно оглушившее его молчание сына, что в практически образовавшейся тишине позволило отчётливо расслышать тяжёлый стон отца. Кончая, Адам неестественно замирает, а после резко опускается на кровать, часто дыша. Он несколько раз моргает, прежде чем пару раз влажно поцеловать Рао куда-то в щёку, ведь голова относительно спокойно улёгшегося на него Отреги теперь находилась в доступной для него близости.
Он шепчет что-то невнятное, но по одной интонации можно догадаться об общем настроении неразборчивых слов. Священник ерошит и без того взлохмаченные волосы сына, приобнимет того рукой, касается виском чужой головы. Ему требуется не столь много времени, дабы прийти в себя, если расценивать вообще приход в себя исключительно как физическое состояние. Он не торопится покинуть тело Рао, не торопится в принципе как-то изменить своё положение. Адам несколько раз жадно вдыхает запах сына, прежде чем заставляет себя перевалиться на бок и наконец отстраниться. Аккуратно убрав спавшие на лицо молодого мага волосы, Морг одаривает Баджирао собственническим поцелуем в лоб, после чего притягивает его к себе поближе и закрывает глаза.

Святой отец просыпается с первыми лучами солнца и чувствует, как раскалывается его голова. Пусть спать он и привык достаточно немного, однако сегодня с боем вырванных у времени часов оказывается слишком недостаточно. Воспоминания о минувшем приходят только тогда, когда Адам кое-как открывает глаза и ещё не совсем сфокусировавшимся взглядом замечает мирно спящего рядом Рао. Мужчина тут же опускает ладонь себе на лицо и медленно выдыхает, собираясь с мыслями. Нельзя сказать, что священник ошарашен вспомнившейся ему новостью, всё-таки своё согласие он дал, будучи в состоянии абсолютно трезвом, но всё же лишь теперь с его глаз спадает пелена предательской похоти.
Баджирао поджимается тесно, греет теплом своего тела и никак не хочет выпускать из цепких рук однозначно решившегося вырваться из их власти отца. Морг не знает, что ему теперь стоит делать и как себя вести, однако решает отложить неминуемый разговор на максимально возможный срок. Он действительно боится, что сын может проснуться в любую минуту, а потому поднимается с кровати аккуратно, стараясь не спугнуть его сон. Встав на ноги, Адам в первую очередь оглядывает тут же занявшего всё пространство и без того узкой кровати Рао. Священник поспешно сгонят с губ улыбку, придавая лицу выражение всемирной скорби. Чтобы не творилось сейчас в его душе, чтобы он действительно не думал о прошедшей ночи, выказывать своего довольства ему было категорически нельзя. Особенно во время утренней службы, что должна была начаться совсем скоро. Лишь только теперь Морг опустил взгляд на самого себя и недовольно цокнул, когда заметил засохшее на животе белое пятно. Прямого входа в ванную комнату в его комнате не имелось, всё-таки здание, в котором она располагалось, вообще не было изначально подготовлено к существованию ванных комнат. Адаму ничего не оставалось, как натянуть на грязное тело всё валяющиеся на полу штаны, вытянуть из шкафа чистую одежду и поспешить в душ, дабы успеть привести себя в порядок и желательно не попасться никому на глаза. Так или иначе, его ожидал новый день, требующий от него выполнения определённых обязанностей, сбежать от которых возможности у него никак не имелось. Да и к тому же, так священник мог выудить себе ещё несколько часов на раздумья и принятие решения, что следует делать дальше.