Завитки у Джерарда более мягко вьются, перекликаются, его кудри - как у мальчишки, как у смешинки, чего-то юного, отрастившего бороду чудом и странностью. Руби в этом плане более дикая, более несдержанная и запутанная, как лапшичный брикет бич-пакета, или как мочалка для леди - это странно, потому что Ротвуду кажется, что он во всем должен выглядеть твёрже, взрослее и железнее со своим мнением и взглядами. Но кончики волос Берс могут зацепить за веко и оставить явный росчерк, шрам, который станет белесым - лишь дерни посильнее.
У Джерарда волосы только для того, чтобы ласково пальцы вплетать, гладить по самому верху или шутливо дергать, не боясь потеряться. Птицы режутся о провода, если совсем потерянные, небо по кусочкам остается в кудряшках Руби Берс, потому что само уже начинает теряться, как эти самые мёртвые птицы.
Оно возвращается, но не всегда.
Ротвуд ответно не треплет, но цепляет кончиками пальцев за чужие волосы, дёргая не слишком мягко, не слишком больно. Больше игриво, как собаки хватают пастью друг дружку за шкурку, поддразнивая, подзадоривая.
Девчонка эта настоящая, самая-самая, со всеми своими словами, с салатом на губах, иногда неловкая, иногда не слишком красивая. В общем-то, из той лиги щенков, откуда он сам родом. А у нереальных девочек не бывает ни крошек, ни шершавости на губах, периода для прыщей и тихих обид. Их обиды пустые, но громкие, как гром без молний, и все они для Ротвуда неприятно далеки. Он принимает в своём мире околосовершенных женщин - Оливия кажется ему околосовершенной, как хорошее ресторанное блюдо от шефа - но плохо осмысливает околосовершенных именно девочек, девчонок, пустышек и мотыльков.
Оттого ему нравится Руби, оттого ему нравится Джером.
И первой он улыбается, дожевав, и затем шутливо приоткрывает рот - зубы Ротвуда крупные, белые, и даже так по волчьи-жутковатые, есть что-то такое на клыках. Напрягающее. Но он прячет свой оскал за чуть нелепой мягкостью почти сразу.
Кусает. Кусает. Не Руби - еду, нет причин для страха. Жует, жует, пока волчица говорит, говорит, жует и мясо, и чужие слова, перемалывая, не всегда успевает осмыслить. Джерард - кашемол. Он пытается вникать и скачет по верху, не вглядываясь сейчас между строк. Простой разговор для простой дружбы, который можно и не забывать, но не стоит думать о нём слишком долго. Можно подавиться и закашляться.
- То, что у меня часто отклывается втолое дыхание, ещё не повод меня эксплуатиловать, - фыркает он громко и шумно. Ротвуд любит свою работу, всю, потому что не даёт себе выбора не любить, но она порой его выжимает, и Джерард становится сочным персиком под гусеницей тяжеленного танка, - Но от мяса я бы не отказался.
Его руки уже опустели, не считая пакета. Лол задумчиво катает во рту последний кусок, как корова жует жвачку, и тянет время, чтобы продлить радость от вкуса и самого ощущения того, что ты жрешь наконец, а не бегаешь от угла к углу, как заведённый спаниель. И он бы согласился ещё на стейк, спагетти и жаркое. А гораздо лучше покуситься на что-то поживее, чтобы мышцы ещё сокращались и держались под зубом, как мышь в змеиной пасти упирается лапками в горло.
Тогда он, может быть, и найдет в этом свою сытость. Особую.
Но пока что Джерард подкрадывается к Рубс и поднимает на руки, как иногда поднимают красивых девушек или уже подросших, но все ещё просящихся детей - обвивает талию ближе к бёдрам и дёргает вверх. Не совсем дёргает, ладно. Движение выходит почти плавным. С учётом того, что это Джерард, который не похож на балерину.
Он не кружит, просто медленно покачивает девчонку, и смотрит поверх неё - подальше, в небосвод. Джер не привязывается к местам, и чувства о них остаются в самих стенах, рушатся и утекают. Он умеет привязываться к людям - и это другое, но бывает похоже. Когда сам человек будто остаётся отголоском в одной земле. Там, где ты лучше всего его помнишь.
- Я возвращался в Гилрой недавно. Вырос там. Поглядел на дом - совсем переделали. Моде-е-ерн.
Последнее слово Ротвуд тянет пренебрежительно, но с некоторой долей восхищения. Ему не жалко дома, но лишь потому, что не жалко отца. Прошлого, когда было хорошо просто бежать рядом с ним - да. Но не его самого. Голиаф был немного мудаком, но прожил неплохую жизнь.
Джер не хотел ездить. Мать попросила. Она была порой излишне сентиментальна, и поезда вышла косой, какой-то слишком длинной, хотя они пробыли в Гилрое лишь час. Заехали в магазин, а к дому не подходили.
Катерин открыла окно, чтобы посмотреть на прошлое. Ничего не сказала, а через пару минут зажала кнопку. Наверное, ей надо было, чтобы спать спокойнее. Увидеть, что всё уже совсем прошло, и сны снятся зазря.
Ротвуд прячет лицо, и его глаза толком не разглядишь. Он ставит Берс обратно на парапет, когда договаривает, и он снова волчара. Скалящийся, городской грязный волчара. И ничего с него брать.
- Некотолые вещи лучше не помнить, - отмечает ликантроп, - Даже если они холошие. И… Может, ты слезешь? Высоко.
Он морщится, заглядывая вниз. Далёкий асфальт делает слабому сердчеку больно, и, будь Джерард обращён сейчас, то шерсть затопорщилась, превращаясь в иголки на загривке.
Мелкие и колючие. Мер-зость.